Страшный рассказ о зверствах белорусской милиции на допросах опубликовала газета «Народная воля». Статью Светланы Калинкиной «Ты давно плакал?.. Сейчас заплачешь!» публикует сегодня газета «Народная воля». Приводим ее текст полностью.
«ТЫ ДАВНО ПЛАКАЛ?.. СЕЙЧАС ЗАПЛАЧЕШЬ!»
Павел Левшин — красивый 28-летний парень. Прораб УП «Теплосети». Из хорошей семьи, где папа был учителем, а мама всю жизнь проработала на руководящих должностях на моторном заводе. Два высших образования. Не замечен, не участвовал, не привлекался…
«У меня есть серьезные основания бояться мести со стороны милиции. Я хочу рассказать свою историю», — сказал он.
«Рассказывай», — и я включила диктофон.
Милицию вызывали?
— С 18 по 21 сентября прошлого года я ездил на экскурсию в Санкт-Петербург, которую организовывал наш профком. Прекрасная была экскурсия, отличная погода, красивый город… Даже не помню, когда до этого был в России, — в общем, впечатлений оказалось много.
Во вторник я вышел на работу (а наше предприятие вело работы в то время в районе улиц Мирошниченко—Гамарника), и все было, как обычно, до пятницы. Квартал у нас большой, мы работали на одном его участке, а к пятнице оказались на другом. И тут я увидел, что исчезли ранее привезенные трубы. Чтобы вы представляли размер кражи, скажу, что это семь тонн металла — 30 труб по 11,5 метра длиной. То есть в легковушке, в сумке их унести никто не мог. Нужно было и кран подогнать, и специальную бортовую машину-длинномер…
Я позвонил своему руководству, объяснил, что случилось, и спросил, вызывать ли милицию? Естественно, они сказали вызывать. Ну, я и набрал «102».
Приехали сотрудники Советского РОВД, всех допросили, возбудили уголовное дело. Неоднократно вызывали к себе наших людей, меня тоже не один раз опрашивали-допрашивали. Я специально делил бригаду так, чтобы все могли попасть на эти «встречи». Короче, работа велась.
Через какое-то время на трое суток задерживают нашего бригадира. Вроде не по этому делу — там другая была какая-то история. Но когда его выпустили, он рассказывал, что допрашивали его именно по этой краже труб. Обмолвился, что его били, пытали другими способами, но особо разговаривать не хотел — был очень запуган, руки тряслись… Бригадир сказал только, что всех наших людей еще будут дергать, что, по сведениям милиции, трубы увозила машина с жодинскими номерами, ну и еще всякие детали…
9 декабря в начале одиннадцатого мне кто-то позвонил на мобильный. Номер не определился. Звонил оперуполномоченный Советского РУВД Якжик. Спросил, где я и могу ли к ним подойти. Я ответил, что нахожусь недалеко на объекте и могу быть минут через 10—15. Но он велел его ждать. Приехал на служебных «Жигулях», пригласил сесть в машину и сразу стал спрашивать, что слышно по краже труб.
Я говорю: «Ничего не слышно, это у вас надо спрашивать».
Он отвечает: «У нас другая информация».
И повез меня в ГОМ (городской отдел милиции) на улице Кольцова, 25.
Здесь меня завели в кабинет №9. Там был второй оперуполномоченный — Высоковский. Он не представлялся, но теперь я знаю его имя, поскольку позже опознал его по фото в Управлении собственной безопасности МВД. И эти двое — Якжик и Высоковский — начали мне рассказывать, что им «все известно». Якобы ко мне неоднократно подходил некий человек по имени Александр, который интересовался трубами. Что наши встречи видели и наши разговоры слышали рабочие.
Но дело в том, что я не знаю никакого Александра, и никто ко мне не приезжал. Это глупости какие-то! Я так им и сказал.
— Значит, нет?
— Нет.
Они начали бегать по ГОМу и искать наручники. Нашли. Сразу руки за спину, наручники сильно зажали, и где-то около полутора-двух часов я просидел так. Руки отекли, плечи-спину не чувствую… А они одно: «Признавайся в краже труб». В районе трех часов зашел какой-то тамошний начальник и спрашивает у оперов: «Говорит?» Они: «Нет, молчит пока». «Ну, тогда п…ц ему».
Высоковский и Якжик повеселели: как я понял, добро на настоящий допрос было ими получено.
«Добрые советы»: лучше признаться
Начали оформлять протокол задержания.
— Где вы находились 20 сентября, в день кражи труб?
Я говорю: «В Санкт-Петербурге».
Якжик сначала опешил и переспросил: «Где???»
Я повторил: «Город Санкт-Петербург, Российская Федерация». Хотя меня до них уже не один раз опрашивали, и я не один раз рассказывал о том, что был в тот день на экскурсии, где меня видели 45 человек. Что есть фото- и видеосъемки на память, которые подтверждают, где я был в день кражи. Но для оперов эта новость оказалась неожиданной. Якжик велел Высоковскому повременить с записью в протоколе про Санкт-Петербург, а сам вышел куда-то минут на пять-десять, посовещался.
Вернувшись, объявил:
— Даже если ты и был где-то там, то все равно мог быть причастен к краже, мог организовать, знать и так далее. Продолжаем.
Протокол задержания все-таки оформили. Кстати, мелкая, но показательная деталь. Время задержания отметили 14.55, хотя забрали меня с объекта где-то в 10.30. Все вещи, кроме носового платка, изъяли: ключи, деньги, шнурки из ботинок вынули. Потом отвезли в Советское РУВД и там посадили в так называемый «обезьянник» — это закуток два на два метра с бетонными стенами, на которых по бокам бетонные же лавки. Помимо меня, там постоянно находились еще 3—4 человека.
Где-то около пяти вечера вызвали к следователю Наталье Жегздриной. Она объявила, что я подозреваюсь в похищении труб, и выдала постановление о задержании. При этом предупредила, что на следующий день мне предстоит пройти проверку на детекторе лжи. Кстати, тут уже присутствовал адвокат, которого обязана предоставить милиция, и он пояснил, что от «полиграфа» я могу отказаться, так как эта процедура проводится только добровольно. Но я против детектора возражать не стал, мне же скрывать было абсолютно нечего.
Дело уже близилось к вечеру, заниматься мной у них времени не было, и меня отвезли в ИВС на Окрестина.
Всем, с кем я встречался, — в ИВС, в «обезьяннике, в автозаке, я откровенно рассказывал свою историю. Что, мол, вообще понять не могу, каким боком меня хотят притянуть к этому делу: я же в день кражи не только в другом городе, а даже в другой стране был… Кто-то усмехался, кто-то успокаивал. Но в ИВС со мной в камере оказались странные люди, они советовали: «Ты лучше признайся». И рассказывали, что все не так просто, что допросов настоящих у меня еще не было, что будут издеваться и пытать… То ли подсадные это были люди, то ли не раз прошедшие через милицейское горнило — не знаю.
На следующий день эти самые Якжик и Высоковский повезли меня на «полиграф». Там процедура такая: обклеивают тебя присосками и начинают задавать вопросы. Для начала проверяют, как твой организм реагирует на обман. Мне, например, сказали, что на вопрос «Какое ваше имя?», услышав имя Павел, я должен ответить «нет».
А дальше вопросы такого типа. «Где вы находились в момент совершения кражи?»
Варианты: город Минск, город Бобруйск, Минская область, за пределами Беларуси.
Отвечаю: «За пределами Беларуси».
— Какое отношение имеете к краже?
— Никакого.
— Куда «ушли» трубы?
— Не знаю.
Ну и так далее.
Был задан и провокационный вопрос, были ли правонарушения, за которые я не понес наказания?
Но я как-то не склонен к аферам и приключениям, да и семья у нас порядочная и законопослушная, в общем, честно ответил: «Нет».
Процедура заняла около полутора часов. И я не думаю, что детектор мог что-то там интересное показать, так как никаких вопросов, смутивших меня, не было. Хотя, конечно, с этими трубами есть нюанс, который мне не дает покоя. Я не могу понять, как получилось, что с воскресенья (дня кражи) до пятницы, пока мы не появились на участке, никто не видел, что они исчезли. Странно как-то…
Но в тот день Якжик и Высоковский переговорили с экспертом и в машине были веселые, дружелюбные: сейчас, говорят, заедем к прокурору, и домой пойдешь. Но приехали мы не к прокурору, а на Кольцова, 25, в ГОМ.
— Давно плакал? — спрашивают. — Сейчас заплачешь.
Методы «чистосердечных признаний»
Сначала били по ноге. Я сидел, а они лупили по мне, как по футбольному мячу, старались попасть в одну точку.
Потом начали бить по голове.
Наконец, говорят: «Лечь лицом в пол». Вот тут я и узнал, что же такое «ласточка». Ты лежишь лицом вниз, руки в наручниках за спиной, а они загибают ноги под эти наручники. Наручники зажаты сильно, тело немеет сразу, начинает дико болеть, и в это время на тебя сыплются вопросы:
— Где был 20 сентября?
— В Санкт-Петербурге. Свидетелей более сорока человек, фото, видео, путевка от профсоюзов…
А они, не смутившись, говорят, что есть распечатка моих звонков от МТС, и что звонил я не из Питера.
И дальше бить.
Я в Санкт-Петербурге сделал только два звонка. Когда мы туда приехали, было около семи утра; я знал, что мама собирается на работу, и позвонил ей — сказать, что добрались нормально. А второй звонок был, когда перед отъездом мы гуляли по Петергофу. Только мы собрались всей группой сфотографироваться, как у меня телефон запиликал — мама звонит. Я быстренько с ней переговорил, сказал, что через пару часов мы уже выезжаем в Минск. Но на одном кадре даже оказался заснятым в момент этого разговора. И это как раз было в день кражи, 20 сентября.
Однако эти мои рассказы оперов не интересовали. Они, не слушая, суют мне какую-то бумажку, в которой указано, что один звонок в те дни я сделал с улицы Лукьяновича в Минске, а второй (20 сентября) — из города Довска. Честно скажу, я понятия не имел не только, где такой город, но даже никогда не слышал о его существовании. Потом уже, когда вышел, ради интереса посмотрел в интернете. Оказалось, и правда, есть такой городок в Рогачевском районе Гомельской области, и там красивая церковь… Но все-таки на тот момент я был от него очень далеко.
Избиения, угрозы… И так на протяжении часов. Я в «ласточке», а они добиваются от меня признания, что я был в Минске и украл трубы. Когда мне совсем уже плохо было, они меня расковывали. Ног не чувствуешь, стоять не можешь. А они: «Встать!» И избивают. По ногам, по лицу… Суют мне эту свою якобы «распечатку звонков». Я говорю: «Опросите свидетелей».
«Нет, наша техника не ошибается».
Естественно, когда тебя избивают, когда ты не чувствуешь ни рук ни ног, ты не молчишь — кричишь, стонешь. Чтобы все эти крики не услышал тот, кому «не положено», у них выработана определенная система связи. Периодически к двери со стороны коридора кто-то подходил и коротким стуком «тук-тук» предупреждал о появлении нежелательных фигур. Избиение прекращалось. Либо Якжик, либо Высоковский выходили, осматривались, и потом все начиналось сначала.
И знаете, что меня больше всего поразило? Что эти садисты для кого-то — нормальные, милые и заботливые мужья, сыновья, отцы. Избивают они меня — вдруг звонок на мобильный. «Алло, доченька! Что тебе купить? Целую-люблю…» И с новыми силами за свою изуверскую работу.
Так я впервые узнал, что избивать можно не только резиновыми дубинками, но и пластиковыми бутылками с водой. Этими бутылками бьют по лицу. Таким образом, видимо, наносятся какие-то более глубокие внутренние повреждения, потому что синяков после такой «процедуры» нет, но лицо опухает. И голова ничего не соображает. После этого допроса врачи позже признали у меня закрытую черепно-мозговую травму. А вот синяков на лице не было…
Резиновой дубинке они нашли такое применение. Ты в «ласточке», рук почти не чувствуешь, и вдруг тебе дубинкой по пальцам, по нервам, — боль адская. У меня до сих пор пальцы будто онемевшие, ощущение — как после мороза. Я ходил к неврологу, меня отправили на процедуры, на магнит, но пока не помогло.
Если все эти «ласточки» и избиения не развязали человеку язык, то на «закуску» у них предусмотрены пакеты. Обычный полиэтиленовый пакет тебе надевают на голову и зажимают на горле. Человек дышать не может, глаза вылазят из орбит, пот градом, легкие будто разрываются, начинаются конвульсии…
Я пару раз просто прогрызал эти пакеты. Но они сообразили, что я как-то умудряюсь дышать. Видимо, не раз использовали эту процедуру и хорошо знают, как обычно ведут себя люди с пакетом на голове. Тогда стали просто брать полиэтилен на руку и зажимать нос-рот — душить… Отпускают только, когда ты начинаешь терять сознание и по телу идут конвульсии…
«В процессе» в кабинет кто-то позвонил, вероятно, кто-то из руководства. Как я понял, спрашивали об успехах в моем допросе, потому что Якжик ответил: «Молчит, играет в героя, но мы над этим работаем».
И опять душат, бьют, оскорбляют, унижают, угрожают. Тыкают вновь эту распечатку: «Что делал в Довске?..»
Наконец я понял, что еще несколько пакетов — переборщат и не откачают. И решил так: если не выдерживаю, то буду говорить самую несусветную чушь — такую, чтобы каждому была очевидна. Прохрипел: «Все, мужики, готов давать показания».
Они обрадовались, «ласточку» раскрутили, предупредили, что, мол, если я передышку решил взять, то будет еще хуже. Но сразу стали такие добрые-добрые, чаю дали. А у меня в горле — будто килограмм пепла съел, поначалу и горла не чувствовал, и говорить не мог.
«От полиэтиленовых пакетов следов не остается…»
В общем, дальше выдерживать это я был просто не в состоянии. И «признательные показания», которые им были так нужны, я все-таки дал. Диалог оказался приблизительно таким:
— В Санкт-Петербург ты не ездил?
— Не ездил.
— А почему говорил про Санкт-Петербург?
Я и не могу сообразить, что им ответить? Якжик увидел заминку и предупреждает: «Заметим, что ты начал юлить, снова положим: «ласточка», пакет — все по полной программе…»
Говорю:
— Про Санкт-Петербург сказал, чтобы алиби сделать.
— Специально продумывал алиби?
— Продумывал…
— Как вы воровали трубы?
Я вспомнил рассказ бригадира про машину с жодинскими номерами. Ну и говорю, что 20 сентября приехала машина с жодинскими номерами. Я ее встретил и «прикрывал», пока грузили трубы. Мол, должен был подтвердить, что это наша машина, если кто-нибудь из жильцов окрестных домов начнет интересоваться…
Я исходил из того, что про 20-е число могу говорить все, что угодно, потому что не мог я ни с кем в Минске встречаться в тот день, не мог никого прикрывать, принимать, отправлять. Ну, просто не было меня в городе! В общем, фантазировал, что сумел. Как мне дали три миллиона рублей за то, что стоял на стреме, какие были водители, какой кран грузил трубы и так далее…
— А что ты делал в семь утра на улице Лукьяновича?
Я опять растерялся: я ж не сказочник, не умею сочинять с ходу. Ну, что я мог там делать? Что говорить?.. Ляпнул, что отдал свой телефон начальнику участка, и видимо, это он звонил с моего мобильника. В общем, чушь нес несусветную.
Оформили они весь этот рассказ как явку с повинной. Как я полагаю, не у одного человека так выбивают «добровольное признание», а поскольку для судов признание вины — самое главное доказательство, то сотни, а может, тысячи людей сидят из-за таких вот «явок». Причем я теперь очень хорошо понимаю, почему люди сами себя оговаривают. Почему в 1937-м оговаривали не только себя и посторонних, но даже своих родных. Эти пытки невозможно выдержать — подпишешь все что угодно, самую вопиющую неправду.
Но расставались мы почти «друзьями». Якжик меня на прощание успокоил: «Просто ты первоход. Если бы ты был более опытным, то не сопротивлялся бы, а сразу сознался, и все прошло бы проще. Так что сам виноват. Завтра, если не хочешь второго такого допроса, повторишь показания следователю».
Вы не представляете мое состояние! Я ночь не спал: избитый, сам себя оговорил, подставил других людей, приплел каких-то водителей, которых в жизни не видел, начальника участка… Что делать?..
На следующий день — допрос у следователя Жегздриной. Присутствовал и дежурный адвокат — молодой парень.
Перед ней уже лежала моя явка с повинной. Но я сразу сказал, что ничего о краже не знаю, что все эти показания из меня выбили, что меня пытали.
Она изобразила удивление: «Я не думала, что в ХХI веке у нас применяют пытки».
Отвечаю: «Я тоже не думал».
И попросил несколько минут для конфиденциального разговора с адвокатом.
Все ему рассказал и спрашиваю: «Как лучше поступить?» Сказал, что хочу отказаться от показаний, но это значит, что меня вновь отправят к этим садистам. Спрашиваю: «Как подстраховаться?» И вот какие у нас адвокаты! Он мне советует: «Лучше не путать показания, ничего сейчас говорить не надо. Просто откажитесь от дачи показаний. А уже потом, на суде…» Он мне даже не сказал, что я должен в протоколе допроса зафиксировать, что меня избивали, пытали.
В общем, я просто отказался от дачи показаний, и меня отвели в «обезьянник». Не прошло и получаса, как открывается дверь — стоят Якжик и Высоковский. У меня все упало! Говорят: «Пошли».
Но за эти полчаса что-то произошло. УВД «на ушах», все бегают, суетятся, меня рассматривают. Зашли мы в какую-то комнату на втором этаже, и они начали меня упрекать: «Ты что молотишь? Кто тебя бил? От полиэтиленовых пакетов следов не остается, ты ничего не докажешь. Если еще кому-нибудь скажешь, мы к тебе или зэка подошлем, или наркоту подкинем. В общем, или жить не будешь, или сядешь лет на десять…» «Конкретный» такой разговор у нас получился, после которого меня отвели назад в «обезьянник». Здесь я увидел нашего начальника участка: лицо разбито, сам понурый… То есть и с ним на тот момент уже «поработали».
Где-то через полчаса пришел человек в штатском: «Почему вы отказались от дачи показаний?» Я честно говорю: «Потому что под пыткой оклеветал и себя, и других людей. Прошу встречу с адвокатом, которого наймут мои родственники». Он посмотрел на меня внимательно и ушел.
Еще одну ночь я провел в ИВС. Решил, что все-таки надо добиваться нормального адвоката и доказывать свою невиновность, а то неизвестно, чем вся эта история закончится.
На следующий день на Окрестина приехал только Якжик. И у него уже были «новые песни»: «Признайся, как все было. Зачем тебе адвокат? Адвокаты только деньги берут. Мы на тебя уже ничего не вешаем, у нас уже есть тот, кто сознался во всем, и он вас за собой тянуть не хочет. Но ты измени свои показания — мол, по делу ничего не знаешь. И ничего не пиши про Питер».
Якжик ушел, а со мной остались два совершенно новых опера. Прямо при мне они созвонились с мамой и сестрой, сказали, куда им подъезжать, чтобы забрать меня. И «на прощание» сели писать еще один протокол. Тут уже не я придумывал, что писать, а они голову ломали.
— А вы могли в другие числа ездить в Санкт-Петербург? — спрашивает меня уже новый следователь.
— Теоретически, конечно, мог. Но не ездил, даты я помню точно.
— Все-таки давайте запишем, что вы ездили в Питер в сентябре, но не помните — когда.
— Ну, пишите… Только отпустите меня наконец.
Беспредел
Маме я, конечно, никаких подробностей не рассказывал, чтобы лишний раз ее не тревожить. А сестре и ее мужу рассказал — это они уже потом все маме выложили.
Я же, как только помылся, выспался и пришел в себя, поехал в офис МТС и взял распечатки своих разговоров. Никакого Довска в них и близко не оказалось: два звонка из Питера. В общем, я до сих пор так и не понял, что за бумажки они мне показывали и к чему были и этот Довск, и эта улица Лукьяновича?
Через день выпустили начальника участка. Вид у него был похуже моего. Когда он пришел на работу, весь офис увидел, что у него синяк на пол-лица. Причем ему в УВД уже было сказано, что если мы с ним не внесем 20 миллионов за украденные трубы, то на основании моих показаний нас всех «закроют» по-новому. «Я старый человек, я больше этого не выдержу, давай заплатим им эти деньги, пусть задавятся», — умолял он.
Этот разговор происходил в кабинете директора. Директор не знает, что делать, кому-то начал звонить, суетиться, но все без толку… А у меня злость какая-то появилась: арестовали ни за что, избили, еще и деньги требуют! И я решил идти в прокуратуру, в службу собственной безопасности МВД и писать заявления об этом беспределе.
Прокурор направил меня на судмедэкспертизу. Причем эксперту был поставлен четкий вопрос: когда получены повреждения, и мог ли я сам как-то их себе нанести, например, при падении? Ответ однозначный: сам я так упасть не мог, и повреждения получены именно в те дни, когда я был задержан.
Чувствовал я себя отвратительно. С одной стороны, волнуюсь: ведь и правда могут какие-нибудь наркотики подкинуть — я же не против соседки-пенсионерки пошел. А с другой стороны — мне было реально физически плохо. Пошел поправлять телефонный штекер, так как аппарат вдруг перестал работать, наклонился — и потерял сознание. В общем, оказался я в больнице. Диагноз: закрытая черепно-мозговая травма. Прямо в больницу приехал сотрудник милиции, поскольку я врачам рассказал, что, где и как со мной произошло, еще раз обо всем расспросил.
А потом происходит такой странный случай. Я лежу в больнице, а к нам домой звонит Якжик. Мама взяла трубку, он спрашивает: «Вы дома? Не уходите, надо переговорить». Дома были мама, сестра с мужем и маленький ребенок — моя племянница. Являются двое и начинают требовать, чтобы им открыли, мол, есть санкция на обыск. Без формы, без понятых, без участкового… Мама набирает «102» и рассказывает, что какие-то люди ломятся в дверь. Там пообещали прислать участкового. Пришел участковый, переговорил с ними, все вместе они пошли к нашей соседке. Звонит соседка: «Откройте, они ничего плохого не хотят». Но мама, которая всю жизнь прожила с верой в честность и порядочность нашей милиции, была уже просто в бешенстве. «Нет, — говорит. — Один из них избивал моего сына. Я не буду открывать. Чего они пришли? Обыск? Они же трубы у нас в квартире не найдут. Только подкинуть что-нибудь могут». И, видимо, мама была права. Потому что когда уже позже мы получили официальные ответы на жалобы, то выяснилось, что 17 декабря следователь дело в отношении меня прекратила. А эти деятели приходили с обыском 18-го…
В общем, поездка в Питер оказалась для меня по-настоящему счастливой, иначе в нашем государстве я бы никому ничего никогда не доказал. В конечном итоге по этому делу о краже труб судили нашего бригадира. Суд состоялся совсем недавно, 23 января. Перед судом я с ним встречался, и у нас был откровенный мужской разговор. Он сказал, что понятия не имеет, куда «ушли» эти злосчастные трубы, но раз на него решили «повесить», то пусть так. Я предложил: «Не признавай ничего, я тоже приду на суд, у нас в свидетелях весь офис, что после этих «чистосердечных явок» мы были с синяками, все избитые…» Но он повторил: «Нет, я боюсь, что после этого меня вообще убьют. А у меня жена и двое несовершеннолетних детей. Лучше я заплачу эти деньги».
В общем, суд прошел, ему дали условный срок и обязали выплатить 20 миллионов. Трубы, естественно, не нашли. До сих пор не понимаю, как такое дело могло считаться расследованным? Куда смотрел прокурор, куда смотрел суд? Трубы же не положишь в карман. Что вы расследовали, если вы не знаете, где они?.. Но я решил придать эту историю гласности по другой причине: если со мной что-нибудь случится, то все должны знать, что за этим стояло и кто угрожал со мной расправиться.
От автора
…Как говорится, нет слов. Впервые во время интервью у меня практически не было никаких уточняющих вопросов. Фото, документы, справки, заключения… Все настолько очевидно, что очевиднее не бывает. В Европе, в ХХI веке такие методы работы милиции — это действительно вопиющий, наглый, вызывающий беспредел. Дикость! Но ни служба собственной безопасности МВД, ни прокуратура в действиях оперов нарушений закона не усмотрели. Именно поэтому в этом материале мы не могли назвать их настоящие фамилии. То есть в Советском РУВД не работают оперуполномоченные с фамилиями Якжик и Высоковский (а если вдруг таковые окажутся, то это случайное и непреднамеренное совпадение). Но мы надеемся, что после этого материала все-таки будет проведена настоящая проверка, после которой фамилии садистов в форме газета сможет озвучить.
Выслушав рассказ Павла, я задала ему только один вопрос:
— Сколько лет этим мерзавцам?
— Лет 26—28…
Получается, их уже на «советское наследие» не спишешь, это уже нашей правоохранительной системы «выкормыши».
2010.02.06
